Нижегородский MAXIM. Как скандальный журналист стал примерным писателем
«Деловая газета» в рубрике «Читай нижегородское» продолжает публиковать рассказы нижегородских писателей. Наш герой сегодня Максим Алешин — Доктор Алёшин. От него можно ждать чего угодно: и тонких проникновений, и пошлостей типичного автора жёлтой прессы. О себе он расскажет сам.
- Всё самое значительное формируется в детстве. Мое сочинительство, изначально тесным образом связанное с обманом (сейчас это называется «фейк» или «мистификация») выросло из моей лени и безалаберности. Я с первого класса питал отвращение к школьным занятиям. Школьные учебники, какой бы предмет вы ни взяли, написаны скучным номенклатурным языком, читать их невозможно. Моя матушка, которая хорошо и много вязала, когда садилась вязать очередной свитер или шарф, просила меня пересказывать ей вслух домашнее задание. Вскоре я понял, что она совершенно не вслушивается в то, что я говорю, и вместе текста из учебника я стал выдумывать какую-то свою бесконечную фантастическую историю приключений. Я читал ей свои будущие сочинения или, можно даже так сказать, сочинения из будущего.
– Чего-чего? – спрашивала через час матушка, – на какую планету приземлились шестипалые разведчики с Альфа Центавры?
Венцом школьного творчества было сочинение на свободную тему по мотивам последней прочитанной книги. А что делать, если ты не прочёл за лето ни одной книги из учебного цикла? Совершенно правильно: нужно её выдумать и описать настолько правдоподобно и тщательно, чтобы никто не смог заподозрить тинейджерского подлога. Я выдумал современного автора, описал остросоциальный сюжет несуществующей книги, наврал, в общем, с три короба и получил «пятёрку», да ещё и с плюсом!
Сочинительство по сути есть враньё, но враньё безобидное для окружающего мира даже полезное. Набоков, например, всегда подчёркивал, что писатель – это обманщик, фокусник, волшебник, а искусство в первую очередь — игра.
В армии я занимался тем, что сочинял письма солдат для армейской многотиражки «Красная Звезда». Задача у меня была такой — поднимать моральный дух военнослужащих. Смешанные чувства испытывал я в тот момент, когда мои письма зачитывали перед строем – это было незабываемо, я наплёл там такого, что глаза слезились и у генералов, и у рядовых, и даже у прапорщиков. Несколько месяцев того года, пока я был в армии, все письма в армейской федеральной прессе были фейками, которые придумывал малограмотный рядовой из города Горького.
Заточкой пера стала работа копирайтером на «Европе Плюс НН». Жанр аудиорекламы – это бесконечный креатив в жёстких временных рамках, хронометраж рекламы на радио всего 20 – 30 секунд, за это время необходимо рассказать историю и продать слушателю товар или услугу, при этом оставить место для адреса, названия и выходных данных. Кто-нибудь, может, помнит такое предприятие – универмаг «Тайсон»? Это чудо маркетинга рекламировалось 30 раз в сутки на радио «Европа Плюс» в течение 5 лет, ролики менялись практически ежедневно, и автором их был я.
Москва. Там мне тоже пришлось немного приврать. Кто возьмёт в федеральное СМИ человека, не написавшего ни одной статьи? Я стал писать статьи просто так, ни для кого, и написав штук 10, пошёл с ними по редакциям центральных изданий. Выяснилось, что если говоришь о том, что ты готов работать просто так, ради идеи, у людей сразу просыпается к тебе интерес. Так мои статьи стали появляться в центральной прессе, попутно я работал копирайтером-маркетологом в коммерческих структурах. «Труд», «Известия», «Комсомолка», «Мегаполис-Экспресс», «Собеседник» и ещё какая-то мелочь. Для прорыва не хватало скандала – я стал писать скандальные статьи. Итог – меня взяли специальным корреспондентом в «Экспресс-газету». Пару лет я был специальным корреспондентом по скандалам при главном редакторе «Экспресс-газеты». Были обложки, были очень сильные репортажи, после некоторых на меня подавали в суд, даже били и набрасывались с кулаками на пресс-конференциях. Но те два суда, по которым я проходил, были выиграны, потому что – вы удивитесь! – в жёлтой прессе печатают самую настоящую правду!
Вернувшись из Москвы на родную горьковскую землю, я опять угодил в короткий жанр. Помните СМС-чат в эфире нижегородского телевидения? 90 % этих чатов –моя работа. В сутки я должен был прочитать и обработать несколько тысяч СМС-сообщений от разных людей, признаюсь, многие из этих сообщений были полупорнографического характера. В общем, люди искали и находили там секс. Многие знакомились и создавали семьи, а какая-то часть искала самый обычный, или необычный, секс. А я это всё читал, и мне за это платили деньги. Не знаю, как я там не сошёл с ума. Практически без выходных в круглосуточном режиме я обрабатывал эти СМС-сообщения, я читал чужие СМС 8 лет!
Спал ли я с девушками из СМС-чата? Не буду говорить, что нет. Конечно, да: мне были интересны потребители наших услуг, пришлось пойти и на такое.
Будем реалистами: сегодня зарабатывать на литературе в нашей стране практически невозможно. Гонорар за книгу может быть 3 – 5 тысяч рублей. То есть ты пишешь роман несколько лет, а в итоге тебе скрепя сердце дают 20 тысяч, наобещав какой-то процент с продаж, но его чаще всего не платят. Если вы отправили своё творение в издательство и вам отказали, не стоит принимать это близко к сердцу — там практически не читают присланные рукописи, их просто выбрасывают. Прямых путей не существует в современном литературном бизнесе. Первый роман Прилепина в своё время отвергли все издательства, и лишь когда какими-то окольными путями он попал в руки одной даме, у которой муж оказался владельцем издательства, тогда его и напечатали. У меня есть книга, которую выпустило федеральное издательство, — «Гороскоп финансовой совместимости». Я отправил её во все издательства страны, ответ обычный: никому не нужен. А когда я передал её через одного моего окололитературного друга, мне позвонили на следующий день и сказали, что срочно будут печатать! Вместо денег они предложили мне два ящика книг. Конечно, я согласился. Обещали с продаж заплатить, несколько раз допечатывали, я видел кончающиеся у них на «Озоне» тиражи. Потом книгу качнули пираты, и сейчас она стоит на десятках тысячах сайтов с ворованным контентом. Ну, это тоже неплохо.
«Сдвиг» – это книга, не нашедшая пока своего издателя. Там изображён мир, в котором правят писатели. Писатели – главные люди повествования, они на мощных машинах, с посохами, в кожаных плащах творят реальность, которая не всегда привлекательна, такая с клешнями и щупальцами. Эдакий эпический боевик с элементами фэнтези.
С Д В И Г
Роман Доктора Алёшина
Ценность колодца узнаём лишь тогда, когда в нём больше нет воды.
Немецкая пословица
Первое, что я почувствовал, проснувшись утром 13 июня 20ХХ года примерно в 6.30 по московскому времени, – это невообразимую лёгкость и нежнейшую гармонию. Меня буквально распирало от новых вкусных ощущений. Какая-то очаровательная непривычная радость пропитала меня всего, какое-то неиспытанное доселе чудесное наслаждение наполнило каждую клеточку моего тела и разума. Я ощущал себя прозрачным, лёгким, практически невесомым и необыкновенно счастливым и беззаботным. Эйфория от обыкновенного будничного утра до глубины удивила и потрясла меня; нежась в кровати ещё какое-то время и прислушиваясь к странным, светлым и неожиданным ощущениям, я вдруг поймал себя на мысли, что так и продолжаю лежать с закрытыми глазами. Клянусь, я обычно открываю глаза, когда просыпаюсь, как все, всегда и везде, просыпаясь, открывают глаза, но сегодня…
Как часто мы не замечаем привычных действий, совершаемых ежедневно, ежеминутно, ежесекундно, ежемгновенно, если хотите. Обыкновенный вдох или, допустим, выдох мы делаем много-много раз на дню, миллионы вдохов и выдохов в год, тысячи в сутки, десятки в минуту, эти привычные действия, вдох и выдох, становятся рутиной, обыденностью, незаметной составляющей физиологического процесса под названием жизнь. Или, например, другое обыденное действие взрослого полноценного человека – шаг – из той же оперы: делая тысячи шагов в сутки, ты относишься к ним, к шагам, как к само собой разумеющимся гаджетам человека. Порою в рутине или в круговерти жизни ты попросту забываешь о существовании этих привычных процессов. Ты не замечаешь их, практически не осознаёшь всю важность этих элементарных функций человека, ты привык, ценность их поблёкла и растворилась в кипе выдуманных проблем и дел. О, если б могли мы помнить свой первый вдох, который совершаем при рождении, холодный, режущий нежную плоть лёгких, колючий прогорклый воздух земной атмосферы… Но мы этого не помним – забыли напрочь.
Я замер и вдруг понял, что мои глаза не открывались. Никак. Никакими мысленными командами, никакими уговорами и угрозами…
Какое-то время, обескураженный от такого факта, я продолжал лежать без движений. Перечислить все мысли, которые забегали, завертелись, заметались во мне, нереально. Клубок переплетённых подозрений, предположений, вопросов без ответа, туманных догадок и страшных предчувствий катился на меня во мне же самом, вероятно, поднимался к горлу тугим упругим комком, змей сомнений сдавливал моё дыхание, практически душил и пугал. «Фу-у‑у», – закричал я от возбуждения и, вынув руки из-под одеяла, в крайней степени волнения прислонил их к тому месту, где по обыкновению у меня, как и у всех людей, находятся глаза… А‑а-а! Их там не было! То есть совершенно не было глаз, не было даже намёка на них или какого-либо следа их былого присутствия. На месте глаз была абсолютно ровная поверхность кожи, гладкая, без шероховатостей или затянувшихся послеоперационных швов. Я сел на кровати, повернул голову к окну и окончательно убедился, что тьма, которая окружала меня теперь, ничуть не рассеивается от утреннего света. Маслянистые шарики по прозвищу «глаза» куда-то пропали. Какая-то неведомая сила, какое-то необъяснимое явление утащило два моих чудных серо-зелёных кругляшка. Я тщательно ощупал своё лицо и место, на котором прежде располагались мои глазоньки. Мне грезилось, что возможно они как-то провалились внутрь головы на самое дно черепа, а дырочки за ночь заросли. Под кожей на месте глаз не ощущалось никаких яблочной формы сгустков. На месте глаз была ровная, ничем не примечательная поверхность, и в это сложно было поверить, но это было так. Глаз не было. Ни одного. Тщательно исследовав голову со всех сторон, я не обнаружил маслянистых друзей зрения нигде, их не было ни на затылке, ни за ушами, ни на подбородке. Вам кажется, что я рехнулся? В чём-то вы будете правы: я чувствовал себя совершенно по-идиотски, снова и снова ощупывая, разыскивая на своей голове, шее и даже теле собственные пропавшие глаза. Что может быть глупее? Холодный пот разочарований несколько раз окатывал меня с головы до пят. Мальчики мои, маслянистые поганцы, зрительные шарики пропали, они исчезли, не оставив мне даже прощальной записки или письма. «Фи-и-и‑и», – сказал в тьму комнаты мой посеревший, осунувшийся от плохих вестей голос. Руки предательски задрожали.
На ощупь я разыскал разбросанную по полу вчерашнюю одежду. Брюки тут, футболка слева, почти под кроватью… Носки пришлось надеть вчерашние: искать свежие не было ни времени, ни желания. Встал, сделал три неуверенных шага в сторону зеркала.
Зачем я к нему иду, к этому зеркалу, и что я там увижу, я же ничего… Ах, нет, не паниковать, не суетиться и не плакать. Хотя какое там плакать, глаз-то нет, и захочешь — не поплачешь. Так, с зеркалом можно попрощаться. Глупая привычка чуть что смотреться в зеркало — вот теперь кирдык вредной привычке, смотреться-то нечем, ни одним глазком, ни полглазиком. Горько усмехнулся во тьму новоиспечённый безглазый ворчун. «Где же мой телефон? Так-так-так», – соображал я, стоя в темноте комнаты. Вернее будет сказать, что это только я был в мнимой искусственной темноте, а комната, вероятно, была наполнена зыбким утренним светом. Ах да, телефон в куртке, а куртка на вешалке. В кромешной тьме, временами опираясь на стены, я поковылял в прихожую за мобильником. Натыкаясь на валяющиеся кругом вещи и едва не упав, напоровшись на стул, я таки успешно добрался до вешалки. Вот он, мой родной мобильный телефон, ну и ладушки. С телефоном в руке я без приключений прошёл на кухню. Вот в такие сложные сволочные моменты понимаешь всю прелесть введённых в автоматический набор номеров. «Паскудники, – выругался я в темноту, проклиная никого и всех сразу, – куда маслянистые шарики-то мои пропали?»
Так, что ж там у меня вбито? Морозов номер один, девица, с которой я встречаюсь последние полгода, Катя-Костля — номер два, на тройке — работа, на четвёрке — банк, на пятёрке… Что ж на пятёрке-то? На шестёрке то ли брат, то ли мать. Звонить начальству – Морозову – или непосредственно на работу Сержу Жохову смысла не было. Ну что я им скажу: пропали глаза, на работу сегодня не приду? Не смешно. Маму тоже расстраивать не хотелось, тем более что я, как ни силился, не мог вспомнить, то ли я только собирался, то ли действительно ввёл её номер. Ну и услышать от неё в итоге пару ласковых – ты бы ещё голову потерял, – мне не хотелось. Брат, старший брат, ему! Так, не глядя, жму – шесть. Показался мне вечностью набор мегафоновского номера – тырк-тырк-тырк, тырк-тырк-тырк. Д‑у-у-у‑у, ду-у-у-у‑у, ду-у-у-у-у-у‑у – длинные гудки: не берёт свин, опять от судебных приставов прячется. «Посмотри на мобильник, братанька, – мысленно умолял я старшего брата, – стрикозёл, ты-то можешь посмотреть, кто тебе звонит»… Трубку так и не подняли. Далее с тем же никаким результатом шли: Катя-Костля, Жохов с работы, банк, наконец, мой начальник и по совместительству друг Макс Морозов. Возможно, я путаюсь в последовательностях набора номеров. В панике я вызывал то одного, то другого, то третьего, то выборочно, то по очереди, то хаотично – результат был неизменен.
Растерянный, я то кругами бродил по кухне, то вновь садился на табурет, то вслух ругался, то проклинал тех, кому звонил, то гомерически смеялся в темноту. То начинал говорить нараспев, и речь моя волшебным образом перерождалась в протяжный высокохудожественный вой наподобие церковных песнопений. Я выл сочиняемые на ходу мобильные молитвы (мобильные — потому что я выл их в телефон), обращённые к молчащим абонентам. Это был плач человека, физически лишённого способности лить слёзы – и они хлынули аудиопотоком, наполняя кухню щемящим грустным тембром звучащих в тишине аудиослез. Вой понимался под потолок и там закручиваясь воронкой синусоид, разлетался резонирующим дрожанием сквозь стены дома. Пульсируя, звук улетал в пространство Вселенной, разнося по округе боль и бессилие, граничащие с самым глубоким отчаянием, которое только способно возникнуть на земле.
Ничего не помогало. Не знаю, сколько бы продолжался этот неистовый спектакль одного лишённого глаз актёра, пока я не наступил на фарфоровую плошку с кошачьей едой. «Васенька, а где же Васенька?! – взметнулось в заплаканном сознании, – Васенька-Масенька-Васенька-Масютка,– Масюта, мась-мась-мась – запричитал я. – Кот Васенька, вечно голодный Васенька, он-то где?! И под ноги с утра не бросается… У него-то, поди, глаза на месте?»… Осипшим от внутренних слёз голосом я продолжал настойчиво звать питомца: «Вася, Васенька!.. Кис-Кис! Вася! Ва-сень-ка! Ося-Ося, еврейский котенок, где же ты? Ося, Ося, Ося, Осенька! Ося-Ося-Ося. Смырс ко мне!» В ответ из глубины комнаты послышалось сдавленное, хриплое, едва слышное «мяу»…
Налетая на углы и невидимые теперь предметы, я бросился навстречу кошачьему хрипу. Эх, Васенька-Васенька, будь у меня глаза, я, возможно, всплакнул бы повторно за этот день, идя навстречу своему молодому, замечательному, родному коту. Я быстро нашёл его. Он прятался на кровати, запутавшись в одеяле. Родной мой Смырс! Взял животинушку на руки и прижал к груди, осыпая лохматую мордочку поцелуями. Освобождённый от оков одеяла, кот благодарно замурлыкал: «Ур-р-р-р‑р, ур-р-р-р‑р…» Боже, какую радость может доставить обычный среднерусский кот в такой вот сложный трагический момент! Но едва Васенька прикоснулся ко мне, я понял. Мои глаза, если можно так выразиться, открылись…
Кот, прижатый к моей груди, нежно мурлыкающий, скорее походил на лохматую, довольно короткую и толстую змею, а не на домашнего четвероногого зверя. Он был жив, вне всякого сомнения, и глаза его были на месте (это я почувствовал, лобызая Васину мордочку), но… У него не было лап, то есть абсолютно не было лап. Голова, хвост, туловище, уши, глаза, даже усы были на месте, а вот лап не было. Ни одной пары. Ни передних, ни задних. Так вот почему он с утра не путался под ногами и смиренно лежал под одеялом!
Ё‑моё, думал я, загадочная пропажа глаз всего лишь вариант в головоломке со странными исчезновениями, причём не самый худший, ведь у кого-то, возможно, исчезли ноги, а может, и вместе с руками, как у кота.. Видимо, поэтому они не могут ответить на мои звонки, поднять трубку или позвонить мне… Если подобное пропадание частей организма произошло у меня, и даже у кота, то скорее всего, и там, за порогом моей квартиры, что-то не так. Впервые за это утро я задумался об этом. Размахнувшись, я швырнул мобильник об стену, несчастный механизм глухо бзднул крошками пластмассы, потонув во тьме.
Без особых проблем натянул кеды и куртку с большими накладными карманами. Вышел на улицу. Возможно ли объяснить логику моего поступка? А вы бы что делали? Так и сидели бы в квартире с безногим котом и бесполезным молчащим телефоном? Вот то-то и оно, дома ловить было нечего. Движение – вот основа жизни, её непреходящие соль и смысл.
Улица встретила нас гулкой тишиной и запахом дыма. Тишина прозрачная, глубокая, всепоглощающая. Не пели птицы, не рычали машины, не плакали дети. Слабый ветерок прошелестел в листве ближайшего дерева. В правом накладном кармане куртки безногий кот, довольная сытая «псина» мурлыкала, засыпая. Боже, как приятно шагать с котом в кармане, вдыхая утренний свежий воздух, вслушиваясь в оглушительную странную тишину. Что с нами будет?…
Направление движения — то, чему в обычной жизни придаёшь так много значения и смысла, то, что определяет конечный пункт твоего пути. Конечный пункт? Какой грёбанный конечный пункт может быть в мире, в котором у людей исчезают глаза, а у котов ноги, в котором в подозрительной тишине пахнет дымом, не поют птицы, не галдят дети и не рычат двигатели автомобилей. Недолго думая, я повернул в центр города, туда, где, мне казалось, я смогу найти ответы на мучившие меня вопросы и подозрения, смогу получить необходимые мне объяснения, узнать, учувствовать, понять, принять или отвергнуть их. Влево, я шагнул влево, туда, где раскинулась аллея Героев Великой Финансовой Депрессии с пирамидальными аккуратными тополями, стрижеными газонами и стилизованными под старину чугунными лавочками. Увижу ли я ещё когда-нибудь это великолепие простодушного городского ландшафта, чёрт его знает…
Через несколько минут я уже чувствовал под ногами искусственную брусчатку. Испытывая чувство маленькой победы, я искренне порадовался тому факту, что аллея никуда не делась, одинаковые стандартные выбоины камней под ногами остались прежними. Запах липового цвета дурманил, убаюкивал и даже успокаивал. Внезапно — боже ж мой! — сколько раз мне теперь придётся что-либо почувствовать внезапно, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к кромешной тьме, которая давит на меня со всех сторон, – я услышал приближающийся топот. Как ни странно, этот неожиданный тусклый дробный звук вызывал во мне панический страх и растущее беспокойство. Быть слепым не так весело, как вам может показаться с первого взгляда…
Странный прыгающий топот слышался не пойми с какой стороны: сначала казалось, что он доносится со спины, теперь переместился правее, а затем, непонятно как, оказался спереди. Глухой пугающий топот чего-то небольшого приближался, и это были не ноги, а что-то другое. Тревога росла, как на дрожжах. «В сторону, надо отойти в сторону», — инстинктивно ускорив шаг, я стал искать лавочку, «лавочку спасения». Будь я на лавочке… Я болезненно встретился с муниципальной урной – быр‑р, чему только не обрадуешься сегодня – О, УРНА! В шаге от урны она – лавочка спасения. Топот был уже в каких-то метрах от меня. Это был поистине многоголосый, сочный и в крайней степени неприятный звук, он напоминал мне интершум табуна лошадей, но, может быть, каких-то супермаленьких лошадушек, каждая их которых весила не более полутора-двух килограммов. Или напоминал звук падающего на пол ребёнка, или пакета с едой из супермаркета, или… Множество бык-дык бык-дык звуков вразнобой покрывали большую площадь вокруг меня, забравшегося с ногами на лавочку. Теперь явно ощущалось слаженное движение «стада» скачущего в одном направлении, не то чтобы быстро, однако и не медленно. Забравшись на лавочку, я заплёлся в позу эмбриона, поджав под себя ноги и закрыв руками и коленями голову.
Невыносимый топот забухал буквально у меня под носом. Бык-дык бык-дык бык-дык. Меня реально затрясло от страха. Что же там такое катилось, прыгало и ударялось о землю, поднимая пыль и пугая меня, лишенного зрения, лишенного достоверной документальной информации? Я окончательно потерялся в этой тяжёлой и пугающей атмосфере окружающего меня топота и невидимой ныне суеты… ХРЯСЬ – неожиданно один из этих прыгающих невидимых объектов очутился рядом со мной на лавочке. Я не мог ошибиться, оно упало на лавочку рядом со мной. Замер, стараясь не издать ни единой ноты звука, ни одной лишней молекулы запаха, ни одного случайного движения. Столько можно находиться в таком состоянии полного окоченения, если учесть, что и дышать я давно перестал. Любопытство – вот вечный двигатель человечества, что преподаватели в университетах называют катализатором науки и прогресса. Я трясущейся правой рукой приближался в пространстве к неизвестному гостю на лавочке… Что это? Волосы что ли, на чём-то круглом – в мгновение меня передёрнуло от отвращения, судорожно, с омерзением отбросил от себя то, что тысячью топов прыгало вокруг меня и колоссальным табуном уносилось куда-то в глубь города… Это были человеческие головы! Тупым ноющим отвращением наполнилась моя грудь, страх выбил из покровов тела липкий холодный пот, тошнота подкатила к самому горлу. И не в силах сдерживаться, я проблевался за лавочку.
Головы, словно адовы мячики, катились и прыгали вокруг меня, табуном поднимая пыль с брусчатки, сминая траву, налетая на фонарные столбы, урны и лавочки аллеи. По меньшей мере, их можно было бы насчитать не менее тысячи, отделившихся от туловищ голов, будь у меня глаза, да только глаз у меня не было. В оцепенении я просидел на лавочке несколько минут, а может, и целый час.
Кто сможет мне объяснить, что всё это значит? Кто?! Было возникшая тяжёлая агония в мыслях, не найдя рассудительной опоры, покосилась на тоненьких соломенных ножках и, подвернув хлипкие коленочки, со всего размаху упала на мраморный фундамент рассудка, разлетевшись миллионом глиняных крошек. И что ни говори, слепой человек в отношении стресса намного устойчивее зрячего, психика, что ли меняется от слепоты, становится, как сталь, жёсткой и непробиваемой.
Ещё раз прислонил ладони к тому месту, где раньше находились мои глаза, будто рассчитывая найти их на своём привычном месте. Ровная гладкая кожа и никакого намека на прятавшиеся под кожей глазные яблоки, ни одного шрама, прокола и шероховатости, чистая гладкая кожа. Глаз не было. Зато был родной безлапый кот в кармане, пустые беззвучные улицы, ах, да и табун намедни пропрыгавщих мимо меня человеческих голов. Можно сказать, в этом уравнении со множеством неизвестных уже присутствовало несколько более-менее внятных величин. Сложная шахматная партия, кроссворд, головоломка, буриме, в котором не ясны ни ответ, ни вопрос, есть только крохотный пул разрозненных субъектов, разгадав соотношение которых друг между другом, откроешь то самое главное знание – ответ, зашифрованный в переплетении как бы не связанных между собой случайных элементов. Не люблю я эти буриме, а особенно тех, кто их придумывает.
Был ли день, или вечер, или навечно застывшее, как на стоп-кадре, утро – кто знает? Если там, в квартире, я был уверен, что проснулся утром, то здесь, на аллее, засомневался во времени суток. Мне казалось, немного припекало солнце, но каким было это солнце и было ли оно вообще? И не было ли на солнце моих глаз? А может, мои сбежавшие маслянистые шарики и есть нынешнее солнце, двойное? А? Каково? Вместо солнца наверняка висят в небесной пустоте два моих серо-зелёных маслянистых приятеля-шарика и молча ухмыляются моему растерянному состоянию, издеваются, гады! Чувство юмора — реаниматор что надо. Чуть придя в себя, я осторожно, словно боясь замочить ноги в пляшущих по земле человеческих головах, коснулся подошвой кед земли. Встал. Уверенность потихоньку возвращалась ко мне, кот, о котором я совершенно забыл, замурлыкал в кармане, напомнив о себе. Кот, несчастный обезноженный кот вселял в меня надежду. Он был для меня примером мужества и отваги! О, мой короткошёрстный среднерусский кот, пою во славу тебя! Молю Всевышнего за то, что послал мне тебя! О, замечательный, мой героический кот! Сунув руку в карман, я погладил кота за ушами, по мордочке и возле глаз в области висков (его любимое место), ну и чуть по спинке. Мастерски извернувшись, Васенька цапнул меня за руку. Ну и обормотище, без лап, а всё туда же: чуть что, цапать зубищами своими, ну уж теперь зато не царапнешь. Вот она — настоящая любовь. Кот, так ты платишь мне за мою доброту, за мои восхищение и благоговение тобой, зачем тебе эта бессмысленная война? В ответ я без злобы ущипнул кота и быстро вынул руку из кармана. Я продолжал своё движение к деловому центру города. Мне было странно чувствовать такую слаженность движений, такую безупречную ориентацию в пространстве тьмы, мне казалось, что человек слепой, коим сейчас я и был, должен передвигаться медленнее и осторожнее. К чёрту осторожность, плевать на всё, мысленно установил статус «мчусь в город с закрытыми глазами» («в город» – так говорят жители окраин, отправляясь на прогулку в центральные районы). Двигаясь по наитию, я каким-то непостижимым образом в мыслях видел, куда и где я иду, карта местности была трёхмерной.
Миновав Героев финндепрессии, я оказался на Большом Сухомлинском перекрестке. Запахло свежим горячим ирисом и почему-то дёгтем, подойдя к регулируемому переходу, без труда обнаружил столб с кнопкой для пешеходов, нажал, услышал трель сигнала светофора для слепых. Да, забота о слепых была как никогда кстати. Светофоры работали. Машин не было, а светофоры работали – может, сейчас ночь? Ночью так мало машин, а может, я просто сплю? Вспомнил старую байку о том, что во сне не может быть боли, вновь нащупал в кармане кота, потянул его за ухо. Кот в ответ неслабо ухватил меня за руку – нет, во сне никто не кусается, а если и кусается, то сразу просыпаешься. Не стоит тешить себя надеждой проснуться дважды за одно утро. Кот, кот чтобы я без тебя делал…
Два долгих квартала я прочапал без особых хлопот; две тумбы с театральными афишами да пару урн – это всё, на что я наткнулся в кромешной тьме. Можно сказать, что я был прирождённым слепым, и позавидовать тому, как мастерски я перебегал дорогу и совершал залихватские повороты и манёвры там, где они были необходимы и уместны. Увлёкшись бессмысленным, но забавным путешествием к центру, я и не заметил, как дошёл до железнодорожного вокзала. Автоматически, можно сказать, по привычке, вошёл в зал ожидания. Вслепую вбежал по сотням низких ступенек. Сколько раз я делал это до того, как потерял зрение. Турникет, тумба электрораспределительного щита, большая широкая лестница парадного входа – привычка, выработанная годами, инстинкт, приобретённый тысячекратным входом в это помпезное полупустое здание. Теперь я сделал это так, как делал неделю, месяц или 10 лет назад: я вбежал по лестнице, не глядя под ноги, до самых парадных дверей, не оступившись и не запнувшись ни разу — вот какой я обалденный слепой спринтер. Теперь я знаю: лишённым зрения нужно определённо бывать именно там, где знаешь обстановку, как самого себя. Поток мыслей прервал новый энергичный звук. Только сейчас до меня дошло, что слух мой уже давно не ощущал ни единого постороннего звука, ни шороха, ни мелодии или какого-нибудь технологического шума, кроме тех гулких шагов, которые производили подошвы моих собственных ног в абсолютной тишине пустого города. Изголодавшийся по звукам слух жадно ловил новый ритмичный звук. Отчётливый, волнообразный, сочный, он напоминал мне пульсацию огня, звучал он так уххх-уххх-ухх. Остановившись и замерев, я с интересом вслушивался в этот полыхающий звук, всем своим естеством поглощая звуковые волны, наслаждаясь этим странным шумом волнообразного невидимого импульса. Звук магнитом притягивал меня. Интуитивно определил место, из которого он доносился. Похоже, это был центр главного зала ожидания.
Осторожной поступью, гусиным шагом я приближался к «очагу» ближе и ближе. Двигался, пока до источника звука не остался буквально метр. Порывами и импульсами, сгустками пульсаров и клубящимися языками «полыхало» нечто в двух шагах от меня. Передо мной было странное природное явление: то вдруг чудилось мне, что оно источало жар и повышенную температуру горения, а то внезапно обдавало холодом и сыростью, окутывало запахом гнили и разложения.» Это сгусток энергии», – сразу определил я. Вот какой я умный, может, это какое-то новое, никому не известное физическое либо магнитное завихрение. Безусловно, в эпицентре находилась некая пульсирующая материя. Уловив момент, когда волна огненного всплеска этого, возможно, пламени едва закончилась, сделал один большой шаг-прыжок навстречу неведомому объекту энергии, рассчитывая, что следующая волна будет прохладно-гнилостной. Вытянув вперёд руки, коснулся чего-то круглого с резиновым ободом, спицами и подлокотником, на котором сразу же ощутил лежащую человеческую руку, сморщенную старческую руку. Скорость мышления невозможно измерить существующими ныне приборами, но если бы такие существовали, то вероятнее всего, они зафиксировали бы в моей нервной системе рекордную величину скорости мысли. Инвалидная коляска с пожилым человеком — вот то, что пылало этим переменчивым пульсирующим пламенем! Вверх по сморщенной руке и выше до лица, невероятно: это — женщина! Старая парализованная женщина в инвалидном кресле пульсировала разнотемпературными языками пламени. Крик боли прорезал пустоту зала. Ёлки-палки, как больно! Следующая волна пламени отбросила меня, швырнула с исполинской силой, подкинула, как тряпичную безвольную куклу, теряя от удара и боли сознание, слух мой впитал эхо душераздирающего вопля, вероятно, старухиного голоса – СДВИГ! Слово СДВИГ провизжала тысячекратным эхом старуха, слово отразилось от стен реактивным напором, в клочья разодрало тишину, резонансом пробежало по коже, всколыхнув каждую молекулу моего тела и разума, тонувшего в беспамятстве боли и судорог. Потухшее отключившееся восприятие, и в пустоте тьмы это слово, не теряющее ни смысла, ни значения, ни свойств при многократном воспроизведении – СДВИГ. Глаза, усыпавшие потолок зала ожидания, загадочное пламя, скачущие головы, отпрыгивая от асфальта, горланят СДВИГ-СДВИГ, старуха в кресле, широко разинувшая пасть, изрыгала – СДВИГ-СДВИГ! СДВИГ! Глаза на потолке моргали, щерились, с любопытством разглядывали, с укором, с ненавистью, пристально смотрели – уставившись на меня. Потолок, усыпанный человеческими глазами. СДВИГ….
