Наталия Панкова: «Вот вы скажете: «Я художник», — и мы вам верим»

Наталия Панкова – художник, которого узнаешь с первой картины. Достаточно один раз увидеть ее радостную, брызжущую цветом живопись, чтобы не перепутать уже ни с чем. Ее работы покупают по всему миру, ее персональные выставки исчисляются десятками (возможно, даже перевалили за сотню), ее называют самым оптимистичным художником современности.

Но разговор наш неожиданно оказался не только про радость. Но и про то, что за ней стоит.

- Наталия, в российской традиции хвалить себя – моветон, но если не хвалить, а просто проанализировать: почему ваша живопись настолько популярна?

- Думаю, сейчас такое сложно-интересное время – и в политическом, и в экономическом плане, что у людей возникает потребность в чем-то позитивном, искреннем, живом. А моя живопись – яркая, эмоциональная. Я пишу только когда мне хорошо. Если настроение плохое – не работаю.

- А если нейтральное?

- Из него могу выйти в хорошее — открываю дверь в мастерскую: запах масляных красок, атмосфера любимой работы… Это как в хорошем ресторане: вы приходите вроде бы не голодным, но антураж и запахи заставляют чувствовать голод. Но лучшие мои работы все-таки появились на эмоциональном подъеме, когда пишется легко и здорово. Причем сначала я интуитивно не давала себе краски в руки, когда было плохо, а потом поняла: да, я действую правильно. Психологи же советуют: если у вас какие-то проблемы, напишите об этом или нарисуйте их – а потом сожгите. То есть когда вы пишете в подавленном состоянии, вся ваша агрессия, боль, слезы остаются на холсте.

- И потом переходят к людям, которые покупают картину.

- Кстати, в музеях картины, написанные болью, будут выглядеть вполне органично. Но когда такое произведение появляется у человека в квартире… Это не лучший вариант.

- Но художники, наверное, в большинстве своем творят «из боли».

- Очень по-разному. Есть ремесленники: они пишут, как их научили, делают работы спокойные и безопасные. Люди покупают такие картины как обои в квартиру.

- Ну, знаете ли, обои тоже разные бывают. На некоторые посмотришь – дурно становится.

- Мы говорим о хороших «обоях». Если же обратиться к настоящему искусству, то там по самому произведению действительно легко различить «на минусе» его писали или «на плюсе». Моя знакомая однажды купила работу у хорошего художника. Но он был хороший с точки зрения изобразительного искусства, а не с точки зрения содержания его работ дома. Женщине физически становилось плохо, когда она подходила к картине. В результате она не выдержала и принесла картину художнику: «Я не могу находиться рядом с ней в одном помещении. Поменяй мне ее, пожалуйста, на что-то другое» — «Надо же, как ты тонко чувствуешь искусство! – воскликнул автор. – Я писал эту картину как раз перед тем, как меня забрали в психиатрическую лечебницу с жуткой депрессией». Хороший художник как раз и опасен тем, что он несет в мир «нечто».

- Ваши картины уж точно не опасны.

- Я никогда не прихожу в мастерскую с мыслью: «Хм, сегодня я напишу что-то позитивное и радостное».

- И все станут прикладывать картину к больному месту и лечиться?

- Кстати, чтобы лечиться живописью, нужно быть открытым к этому. Есть масса людей, которых живопись совершенно не трогает – впрочем, они и не ходят на выставки, и не покупают картины. Вообще, советская власть отучила россиян от привычки иметь в доме предметы изобразительного искусства. Максимум, что покупали – хохлому, ширпотребные статуэтки и ковры с хрусталем. В качестве интерьерного элемента часто использовали книги.

- Интересно, почему Советский Союз сделал нацию самой читающей в мире (ведь это действительно было так!), но при этом начисто отбил потребность покупать картины?

- Живопись в СССР оказалась монументальной во всех смыслах этого слова – такую в квартиры не купишь. Опять же, у художников была масса заказов, они оформляли стены, дома… Мы сегодня говорим про стритарт, а он процветал в Советском Союзе – вспомните мозаичные панно на стенах! Это были хорошие, качественные работы. Словом, у художников не возникало потребности продавать работы рядовым жителям. При этом картины всегда стоили намного дороже книг. Конечно, в СССР были коллекционеры из числа тайных миллионеров, но это – единицы. В быту – в лучшем случае вырезали какой-нибудь пейзажик из «Огонька», делали вручную рамочку и вешали на стену. Но при этом любителей искусства было много: все смотрели хорошие передачи по телевидению, все читали газеты и журналы – и в них тоже много писали об искусстве. И все ходили в музеи.

- Про вас ведь тоже писали советские газеты…

- Моя первая выставка прошла в 1989 году в кинотеатре «Рекорд» — и когда о ней показали большой, красочный сюжет по горьковскому телевидению (спасибо Сергею Чуянову!), я буквально проснулась знаменитой. Я была совсем молодой девушкой, и вовсе не предполагала, что обо мне будут говорить – видимо, просто живопись моя слишком выпадала…

- Из мрачности конца 80‑х?

- Да, получается, так. Сегодня очень много цветной живописи. Но тогда в нашем окружении все было строго: никто из авторов не мог сделать выставку без разрешения Союза художников СССР – нигде, ни в каком доме культуры. И сплошная коррупция…

- Обычно слово «коррупция» употребляют не в связи с Советским Союзом.

- Скажем так, журналистам рекомендовали, о ком из художников они должны писать, о ком – нет. И, как правило, писали только «о своих». Помню, в 1988 году в Горьком проводили выставку молодых художников – я тоже в ней участвовала, но не была ничьей ни дочкой, ни женой… В общем, понимала, что шансов оказаться замеченной у меня никаких: все будут говорить о детях знаменитых художников. Но приехал московский искусствовед, профессор Морозов – и начал анализировать мои картины. И восхищаться ими. У меня от удивления открылся рот – но даже в состоянии легкого шока я заметила, как наши искусствоведы на ходу корректируют свою речь, чтобы соответствовать слова московского мэтра.

- В общем, пробиться молодому таланту было сложно.

- И сейчас то же самое. Выставки, конечно, никто уже не визирует, но зато нет и канала доступа к зрителю: вес СМИ в обществе стал заметно ниже.

- Но можно же себя продвигать через соцсети!

- А там каждый второй кричит: «Я художник!» «Я лучший художник!» — и человеку со стороны невозможно понять: вон тот – он правда лучший? Или обманывает? Нужна профессиональная оценка. А ее нет. И даже галереи в основном частные, а значит – базируются на субъективном вкусе их хозяина.

- Но все-таки это лучше, чем в 70‑е, когда каждую картину приходилось согласовывать с цензурой.

- Безусловно. В 70‑е в принципе ничего и нигде нельзя было выставить. Хотя, конечно, выставляли. Я начинала в творческом объединении «Черный пруд» — так вот, эти художники в 70‑е годы делали закрытые квартирные выставки…

- Которые не надо было согласовывать ни с кем?

- Но на самом деле и туда приходили переодетые КГБшники. Ну что такое живопись? Ею всегда интересовался Запад. Советские художники, уезжавшие на Запад, сразу становились там известными – к ним, выходцам из СССР, приковывалось внимание публики. Да и в целом 60 – 70‑е годы – это бум изобразительного искусства в Европе. Картины очень активно покупали, отголоски этого бума доходили и до нас… Помню, я выписывала венгерский журнал по искусству: ни слова, конечно, не понимала, но это было так не важно! Репродукции современного искусства, запрещенного у нас – вот что волновало.

- Вы говорите, что в 60 – 70‑е годы был бум изобразительного искусства. А сейчас?

- А сейчас спад. И в России, и в мире. Китай не беру в расчет – у них все чудесно, они обожают соцреализм и покупают картины и советской, и постсоветской эпохи. Просто они сами так не умеют – у них другая традиция. А в Европе – спад, связанный с победой постмодернизма над модернизмом. То есть весь этот мусор, который красиво преподнесли, накрыли концепцией, и он «заиграл» — вот это процветает. В сентябре прошла моя персональная выставка в Берлине – и в это же время в столице Германии была и всемирная выставка «Арт Берлин». Туда съехались галеристы со всего мира. Так вот, на «Арт Берлине» было очень много произведений – интересных, необычных… но, если возвращаться к началу нашего разговора, «не для дома». Точнее, дома это все обычно выбрасывают: мусор, скрепки, зубные щетки. Нет, оно имеет право на существование, просто люди начинают это сравнивать с изобразительным искусством и говорят: «Постойте, а где тут живопись?»

- То есть нужно просто выделить под это отдельный термин – и все станет понятно?

- Термин есть! Contemporary art, что в переводе на русский означает «современное искусство». А то, чем я занимаюсь – это modern art, что в переводе тоже означает «современное искусство».

- В общем, без сложностей в терминологии художники не могут.

- Российские профессионалы, как правило, не переводят два этих термина, чтобы не было путаницы. Contemporary art – это не про «холст, масло». Это может быть мусор, покрашенный и красиво разложенный. Или не покрашенный и некрасиво разложенный – но если дело происходит в большом зале, вокруг – люди, которые пьют шампанское охают и ахают, это уже не мусор, а сontemporary art.

- Получается, если коробок спичек внезапно собрал сто тысяч лайков, он стал современным искусством? А если лежит в кармане курильщика, то – нет?

- Лайков недостаточно. Нужно, чтобы кто-то выделил средства на экспозицию коробка спичек и пригласил кураторов. Например, в этом году в Берлине открылось роскошнейшее пространство в самом центре. Особняк, отданный под коллекцию «Дойче Банка». Я была на открытии этого особняка: все прошло помпезно, статусно, по высшему разряду. В особняке выставили коллекцию графики. И, поскольку речь шла именно о сontemporary art, среди экспонатов было очень много вещей, которые можно найти в любой канцелярии: скрепки, машинки для уничтожения бумаг, бумажки… А если бумажки пожелтели – вообще чудесно, а если краешек оторван – это тем более арт-объект. Но! Точно такой же лист бумаги в наших с вами руках не будет арт-объектом.

- А что сделать, чтобы был?

- У листа бумаги должно быть имя автора и имя куратора. Если возникают эти имена, лист бумаги становится очень ценной вещью. Современный мир – время, когда любой может стать писателем (потому что есть издательства, которые за ваши деньги напечатают в виде книги хоть набор букв) и любой – художником. Вот вы скажете: «Я – художник» — и мы вам верим. По улице прошлись, сняли видео – чудненько. С помехами и черно-белое – супер. Или не вы сняли, а привязали мобильный телефон на лоб кошке, она рядом с вами шла – уже перфоманс.

- Из всех искусств для нас важнейшим является пиар.

- Но, понимаете, взять «ничего» и сделать из него всё – это ведь тоже искусство. Это искусство убеждения – и им владеют единицы.

- Наталия, а правда, что вы можете по картинам понять, хорошо художник разбирается в математике или нет?

- В школе я математику очень любила. И когда видишь работы некоторых художников, которые что-то такое рассказывают, рассказывают в своих работах, мельтешат… — понимаешь: нет, с логикой тут тяжело. А однажды мою картину покупал ученый математик. Точнее, он случайно увидел у меня две абстрактные работы – и воскликнул: «Боже мой, в них же – как раз то, чем я сейчас занимаюсь!» В результате он купил у меня одну картину, а через год пришел и купил вторую, потому что понял: она ему нужна.

- Бывало такое, что вы отказывались продать свою картину?

- Картины – как дети. Они не могут быть совсем нелюбимыми – если что-то с картиной не так, я ее «долечиваю». Но есть те, что оставляю для своей коллекции, чтобы потом выставлять их. Например, вот эта, – Наталия показывает на картину позади себя, — работа 1991 года. Она уже живет своей жизнью, но – в моей коллекции. А есть картины, которые я продаю и потом переживаю: «Надо все-таки было себе оставить». Но вообще, у меня счастливая судьба художника.

- Почему?

- Я не прикладывала каких-либо усилий к тому, чтобы мои картины так активно покупали. Хотя я, конечно, человек трудолюбивый, легкий на подъем, готовый вкладывать в профессию много сил, времени, энергии… Но мне повезло. Во-первых, многое дала природа, а во-вторых, мне повезло со временем. Девяностые годы принято ругать, но с точки зрения изобразительного искусства это время было чудесным: можно было делать интересные проекты, для них всегда находились спонсоры. Меня тогда часто приглашали на ТВ, в 1993 году я создала фонд «Русское искусство» и мы делали проекты с зарубежными художниками.

- А как власть относилась к художникам?

- Губернатором Нижегородской области тогда был Борис Немцов – он очень любим меня дарить разным ВИПам.

- Как-то неоднозначно прозвучала фраза про «любил дарить».

- Мои картины, конечно. Две мои работы отправились к Маргарет Тетчер, одна картина — к Алену Жюппе. Это вообще была целая история! В Нижний Новгород Ален Жюппе приезжал в статусе министра иностранных дел Франции. Картину мы ему вручали на теплоходе, в закрытом пространстве, где степень безопасности зашкаливала. Люди, которые охраняли Жюппе, очень нервно реагировали на каждый мой взмах руки – но, слава богу, обошлось. А Ален Жюппе этого не замечал – ему действительно понравилась картина. Он долго ее рассматривал, потом сказал: «Наташа, я вас приглашаю в Париж». Ну что такое «я приглашаю вас в Париж», которое тебе говорит министр иностранных дел? Ты прекрасно пронимаешь, что можешь на свои деньги купить билет, прилететь в Париж, сходить в Лувр и порадоваться. Но вдруг через год (Ален Жюппе уже стал премьер-министром Франции) мне пришло официальное приглашение.

- Ничего себе! То есть обычная вежливая фраза оказалась реальным приглашением?

- Да, представляете? И таких «золушкиных историй» в моей жизни было немало.

- Наверное, потому что Жюппе смотрел на вашу картину и вспоминал о том, что приглашал вас. Хорошую вы ему «напоминалочку» оставили.

- Но это при условии, что картину он действительно повесил в своем кабинете, а не убрал за шкаф, — Наталия смеется. – В продолжение «золушкиных историй»: в 1994 году губернатор Нижегородской области подарил мне и еще девятерым выдающимся нижегородцам по машине «Волга». В те времена мало того, что «Волги» были недешевым удовольствием, так их еще и было не достать! И он же, кстати, специально ездил в Москву на открытие моей персональной выставки в ЦДХ. Это вообще-то дорогого стоит.

- У вас ведь еще был проект с британскими художниками?

- Да, мы несколько раз ездили в Лондон, они – в Нижний Новгород. С британской стороны проект курировала член палаты лордов баронесса Смит. Знаковая фигура для искусствоведческой Европы — то, что она проявила интерес к нижегородских художникам, стало для нас карт-бланшем.

- С тех пор вы провели уже много персональных выставок…

- Одна выставка «цепляет» следующую. Я уже говорила: в конце сентября завершилась моя персональная выставка в Берлине – и на ней мне предложили провести выставку в Варшаве. До сей поры у меня не было никаких контактов с Польшей, я даже ни разу не пересекала ее границу. Но пригласили – и в следующем году я еду в Варшаву. Но, мне кажется, это везде так: профессионализм замечают, он «продает сам себя».

- Наталия, скажите, выставки дают возможность художнику заработать? Или это имиджевые проекты?

- Это непредсказуемо. Иногда картины активно покупают, иногда – нет. И поэтому не каждый художник готов заниматься упаковкой, транспортировкой, оформлением документов на вывоз… Это все сложно, долго и дорого. Документы нужно получать в министерствах и платить а это деньги.

- Подождите. За вывоз собственных картин на выставку вы должны заплатить деньги?

- Да. Этот, скажем так, парадокс российского законодательства тянется еще с советских времен – и не меняется. Я пишу картину – и я же плачу государству за то, что оно доказывает: да, картина действительно моя. Да, это действительно картина. Да, она представляет из себя художественную ценность. А теперь представьте: на выставку я везу 40 работ. И, значит, я физически должна привезти 40 своих картин в некое учреждение, чтобы его специалисты их отсмотрели. И потом на каждую оформить разрешение на вывоз.

- Оно оформляется один раз?

- Нет, сколько раз вывожу картину за рубеж, столько раз и нужно делать разрешающие документы. Это, кстати, серьезное ограничение для выхода российского искусства за границу. Был какой-то период, когда разрешение на вывоз собственной картины можно было оформить быстро и почти бесплатно – но в Москве. Однако этот период кончился очень быстро. Вообще, эти запреты и ограничения не просто есть. Они еще постоянно меняются. То полегче, то посложнее. То вот это нельзя, а это можно, то наоборот. Поэтому многие российские художники предпочитают работать в Европе.

- Наталия, не могу пройти мимо стритарта. Мы сейчас сидим в вашей мастерской. А мастерская – в том самом доме, на котором была нарисована знаменитая на весь Нижний Новгород «девочка с зонтиком». И которую потом по требованию жильцов закрасили. Как вы можете это объяснить? Почему красивый стритарт людей раздражает, а надписи, состоящие из трех букв, на фасадах домов красуются годами – и никому до них нет дела?

- Дом, где находится моя мастерская – объект культурного наследия, и по закону любое изменение его облика запрещено.

- Только какой-то очень обшарпанный объект.

- Да. И, если посмотреть на его фасады, то вы увидите раскрашенные в ярко-розовый цвет балконы, вентиляционные трубы из кафе – много всего, что облик меняет. Но не удаляется. А вот девочка, кстати, ничего не меняла. Более того – она даже не ломала пространство. Часто бывает, что стритарт нарушает задумку архитектора. Здесь же она выглядела очень уместной, никому не мешала…

- Кроме соседей. 

- Кроме соседей. Помню, я тогда шла к мастерской – увидела московских ребят, которые расписывали голую стену и соседей, вызывающих полицию. Конечно, ребят я стала защищать, из-за чего наткнулась на стену железобетонного неприятия соседей. «Вы ненавидите дом!» — возмущались они.

- В чем повод для возмущения, никак не могу понять?

- Люди считали: если кто-то что-то рисует на фасаде нашего дома, он должен заплатить за это нашему дому. «И вообще, мы могли бы тут рекламу повесить!» — кричал сосед.

- А ничего, что реклама уж точно изменила бы архитектурный облик дома?

- Ничего. В общем, девочку удалось отстоять, но ненадолго – примерно через год ее все-таки закрасили. Ей, конечно, не повезло: когда московские художники получали разрешение на то, чтобы нанести рисунок на фасад здания, они посмотрели табличку. «Улица Пискунова, 15» — было написано на ней. Этого адреса в списке объектов культурного наследия нет – поэтому городская администрация все согласовала. Но официальный адрес нашего дома: улица Алексеевская, 8/15. В общем, неразбериха с адресами сыграла свою роль.

- Я, честно говоря, очень жалею, что ее закрасили.

- С другой стороны, стритарта жизнь недолгая. Ты что-то нарисовал, потом пришли другие люди – закрасили или нарисовали поверх твоей картины что-то свое… В общем, с девочкой все получилось так, как с классическим стритартом.

- На ваш взгляд, какова в России судьба стритарта? И вообще, какой вид искусства будет в ближайшее время особенно популярен: стритарт, cоntemporary art, modern art?

- Думаю, все-таки contemporary art. В ближайшие лет двадцать – точно. И объясню посему: это большой бизнес-проект и большие деньги. Все аукционные дома сейчас продают contemporary art за огромные суммы. Конечно, это финансовая пирамида, которая когда-нибудь схлопнется. Но не сегодня и даже не завтра – слишком большие ставки. Именно поэтому настоящее изобразительное искусство, которое мы любим покупать для себя лично, уходит на второй план и мимикрирует под contemporary art. А галереи, которые зарабатывают на живописи, терпят крах и закрываются.

- Почему вы тогда не работает в contemporary art? Или у каждого художника есть сое «поле» на котором ему легко и приятно и он не занимает другие территории?

- Каждый выбирает для себя. В Нижнем Новгороде есть дом, который расписан по моим эскизам. Но есть вещи, на которые я могу пойти, и есть те, на которые не могу пойти никогда. Есть художники, действующие по принципу «меняется мода – меняюсь вслед за ней». Я не вправе их осуждать, но это не моя история. Зачем мне меняться? У меня есть свой круг, я востребована… Мне грех жаловаться! Наверное, если бы мне сейчас было 20 лет, я начала бы по-другому. Хотя… нет, не знаю. Если я и буду меняться – то не по велению моды, а по причине внутренних изменений.

16+