Будоражат душу те двое
Мы сидели на берегу любимой речки нашего детства Голубихи. Теперь она казалась ручейком, и гора, с которой катались на ледышках, тоже как бы осела. Мы с Капитошкой были неразлучными. Наши матери звали нас «два помазка». Взлобок, на котором сидели, первым освобождался от снега, и мы, истосковавшись по лету, бегали босиком по еще холодной земле. Нас затаскивали на полок в бане и нещадно парили березовыми вениками ноги, изъязвленные цыпками. Мы орали во всю мочь. Потом ноги нам мазали гусиным жиром и наказывали строгим карантином: весна расцветала, а мы сидели порознь, каждый в своем доме и смотрели на нее сквозь стекла двойных оконных рам.С тех пор много воды утекло в Голубихе. Капитошка — теперь пенсионер, заслуженный учитель, всеми уважаемый Капитон Иванович, и я — не Мишка, а Михаил Васильевич, давно уже числюсь в звании деда. Мы говорили о нынешней жизни и, как всегда, вернулись в прошлое, в годы войны, потому что тогда была наша молодость, и другой, невоенной, у нас не было. Капитон Иванович рассказывал историю, свидетелем и участником которой он был, — о двух смертях.- Было это во второй половине сентября 42-го года, — начал он свой рассказ. — Сталинград, в огне и дыму, из последних сил держал оборону. Нашу 239‑ю стрелковую дивизию, обескровленную в десятидневном безуспешном наступлении, перевели на второстепенный участок фронта. Пользуясь передышкой и теплым солнечным днем, я сидел в маленьком окопе и занимался не совсем благопристойным делом: обрабатывал на камне стреляной гильзой швы нательной рубашки. Полчища паразитов наступали на нас заодно с немцами. За два месяца пребывания в голой степи у нас часто не было достаточно воды, даже чтобы напиться.Со стороны позиций передового полка доносились частые звуки разрывов бомб. Немецкие самолеты кружились в том месте, ныряли, взмывали вверх, перестраивались и снова заходили на бомбежку. Было это километрах в двух и не мешало моему занятию. Вдруг началась беспорядочная ружейная стрельба, затрещали автоматы. Прямо на наше расположение летел двухмоторный бомбардировщик «Юнкерс». Летел невысоко, на высоте не более 150 – 200 метров. У меня под рукой оказалась самозарядная винтовка напарника. Пули в ее патронах были с красной головкой — зажигательные. «То, что надо», — подумал я. Затвор винтовки почему-то не открывался, в спешке я ударил по нему прикладом автомата, раздался выстрел. Лицо опахнуло горячими пороховыми газами.Судьба на этот раз благоволила мне: в момент удара ствол винтовки отклонился немного вперед. Я метился, не торопясь, в моторную часть самолета, был уверен, что попадал, но самолет не загорался. Из его кабины вывалился летчик, стропы парашюта вытянулись. Но он не успел раскрыться, и летчик, как куль с песком, шлепнулся шагах в двадцати от меня. Самолет пролетел еще метров триста и уткнулся в землю, взметнув в небо огромный султан дыма и огня.Нас охватила безумная радость! Сколько дней «Юнкерсы» и «Хейнкели» ходили по нашим головам, загоняли нас в щели… Около летчика сгрудились бойцы: «Отлетался, стервятник», «Был стервятник, а теперь падаль».Он был красив, этот немец, и одет как на парад. На вид лет 25 – 26. Чистый голубой мундир, белая рубашка, галстук, лицо белое, холеное, без тени загара, ухоженные белокурые волосы. На мундире офицерский орден — белый крест.Боец стал стаскивать с летчика сапоги. Откуда-то взялся начальник артиллерии дивизии подполковник Дреер.- Отставить!- Не пропадать же им, — сказал боец.- Я сказал: «Отставить!» Закопайте его как есть, и землю разровняйте, чтобы никаких следов не осталось!Летчика стащили в неглубокий ровик, закопали, землю выровняли да еще и притоптали. Никаких следов.У меня не было ни ненависти, ни жалости к этому немцу. Он был для меня бездушным, ни на что не годным предметом. Я подивился такой перемене в себе. Смерть не только близкого, но любого человека всегда глубоко потрясала меня, а тут, видно, очерствело мое сердце.Почему он запомнился? До этого случая мне не доводилось видеть открытые глаза мертвого человека. Они меня поразили, в них я увидел смерть. Они были широко распахнутые, фарфоровые, в голубых зрачках зияла бездонная, как небо, пустота. Эти глаза вижу и сейчас, как наяву.Капитон замолчал, закурил, густо дымя сигаретой.- А вторая смерть? — напомнил я.- Это было в 44‑м, когда уже не оставалось сомнений в нашей победе, — продолжал он. — После разгрома Яссо-Кишиневской группировки немцев наши войска почти беспрепятственно продвигались к Бухаресту. Танкисты настигли немецкий обоз: по всему кукурузному полю были размотаны повозки, бродили кони.Я еще издали заметил, что в одном месте впереди идущие бойцы замедляли шаг, отходили в сторону. На обочине дороги вверх лицом лежал немецкий солдат, такой же породистый, как и летчик. Брюки и трусы у него были спущены ниже колен. Рядом лежал выпотрошенный ранец из телячьей кожи, разбросаны женские принадлежности: воздушные рубашки, кружевные трусики, бюстгальтер, подвязки и еще что-то. Бойцы, кто смеялся, кто смачно ругался, плевались и брезгливо отворачивались. Я почему-то представил себя на месте этого немца: что товарищи распотрошили мой вещмешок с таким добром, и кто-то сказал: «Барахольщик поганый». Ничего подобного не только в моем вещмешке, но и в мыслях у меня никогда не было. Котелок, ложка, кружка, полотенце, тетрадка, письма — вот и все мое обычное имущество. Иногда еще пакет с НЗ на случай, когда отстанет кухня.В Румынии, Югославии, Венгрии, Австрии в оставленных жителями домах мы много видели шкафов и сервантов, наполненных разными вещами, но ни я и никто из товарищей из моего взвода на них не позарился.Я устал от войны. Она еще продолжалась. Возвращение домой казалось сказочной мечтой. И даже мыслей о том, чтобы запасаться чем-то на будущее, не возникало. В Румынии, в запасном полку меня демобилизовали, выдали десять килограммов белой муки. С этим «трофеем» я — победитель — и пришел домой после трех с половиной лет войны.Я много видел и мертвых, и живых немцев, особенно в Сталинграде. Но ни один из них мне чем-то приметным не запомнился. Для меня у всех у них были одинаковые лица — ненавистные лица смертельных врагов. А эти двое, когда вспоминаю войну, всплывают в памяти, будоражат душу. Вот и вся история, — закончил свой рассказ Капитон Иванович.Я тоже рассказал о нескольких случаях из своей фронтовой жизни. Мы засиделись. Солнце склонялось к закату. Голубиха перестала голубеть. Струи прозрачной воды причесывали придонную траву. Когда-то люди перегородили ее русло бетонной плотиной. Бетон раскрошился, оскалился железными прутьями арматуры. И тех людей, которые строили плотину, уже нет. А Голубиха все течет и в солнечные дни голубеет. Она не подвластна времени. Она сама — Время.Герой одной из повестей грузинского писателя Нодара Думбадзе открыл «закон вечности». Согласно этому закону душа человека в сто раз тяжелее тела. Одному ее нести не под силу. Он частями передает ее другому, тот — третьему и так до бесконечности. Потому и живет род человеческий вечно. Я счастлив, что рядом со мной на старости лет есть человек, с которым можно облегчить душу.Статья вышла в газете «Голос ветерана»
