Город бомбили…
Мой отец умер в 1935 году. Мы, моя мать, тетя Люба и я (родился в 1934 году) жили в городе Горьком, на пл. Горького, в двухкомнатной квартире на втором этаже двухэтажного каменного дома. На противоположном берегу Оки в 30‑е годы построили Горьковский автозавод. Моя мать была одной из тех, кто его строил.Вражеские налеты Дважды осенней ночью 1941 года мы смотрели из окна на яркое бело-розовое зарево (с черными прогалами) во все небо от горевшего ГАЗа. Его бомбили фашистские юнкерсы. Во время бомбежки заводчанам не разрешалось прекращать работу. Спали они прямо в цехе. Радио никогда не выключалось. Часто после резкой сирены раздавалось: «Внимание! Воздушная тревога!» После этого непрерывно звучал метроном — до долгожданного объявления: «Воздушная тревога миновала! Отбой!»С объявлением воздушной тревоги все должны были бежать в бомбоубежище — обитую вертикальными досками длинную и узкую щель в земле, покрытую накатом из жердочек, засыпанных землей. Убежище находилось посередине двора. Туда было проведено электричество — одна тусклая лампочка на длинном шнуре. Люди сидели или лежали на скамьях из неошкуренных досок. Мы, если не успевали вовремя добежать до бомбоубежища, оставались дома на широкой лестнице без окон. Потом и вовсе бегать в щель перестали. Уходили в темную прихожую — там безопаснее. В первые военные лето и осень я ходил еще в детский сад. Мои мама и тетя ночью дежурили на крыше, вооружившись против зажигалок длинными тяжелыми железными щипцами. На боку на случай химической атаки — противогаз.Тревоги в основном были ночью. Я допускался к слуховому окну (пару раз вылезал на крышу, но меня прогоняли на чердак), когда бомбили только заречную часть города с ее промышленными объектами. Так матери за меня было спокойнее. В нагорной части разрушений было сравнительно мало. В маленький деревянный домик у церкви на ул. Полтавской попала фугасная бомба. От мощного взрыва вместо домика и дворика образовалась огромная яма, постепенно заполнившаяся водой. В окнах соседних домов вылетели стекла, в них вставили фанеру. Мы, мальчишки, собирали осколки снарядов хвалились друг перед другом их количеством и величиной. У Кремля выставлялись остатки сбитых вражеских самолетов. Сбивали редко — я ни разу не видел. Есть сведения, что за всю войну над Горьким был сбит только один самолет — тараном и больше 30 самолетов на подступах к городу. Буржуйка Нас уплотнили в первую же осень войны, вселив в одну комнату беженцев — молодую литовку с маленькой девочкой. Мать с тетей оставили им нашу буржуйку, одну из двух. Пытались помогать ей, иногда присматривали за малышкой. Она незадолго до отъезда подала на приютивших ее в суд и выиграла дело — пришлось заплатить денежную компенсацию. Причину я не знаю. Помню удивление и недоумение матери: «Мы к ним всей душой, а она…»Окна завешивались для светомаскировки: летом — черной бумагой, а зимой — еще и шерстяными одеялами — для тепла.Раздобыть столько дров, чтобы можно было топить печь, негде было. Поэтому посередине комнаты, как и у всех, стояла буржуйка — изобретение Гражданской войны. Это железная бочка с дверцой, стоящая на железном листе, на кирпичах, с трубой, выведенной в форточку, заделанную фанерой. Когда буржуйка топилась,быстро становилось теплее, но только пока она горит. В начале как топливо использовалось все, что удавалось достать, — от заборов до мебели. Книгами мы не топили, картон и газеты сжигали. Как-то темным вечером в мороз я и моя мать с детскими санками и двуручной пилой пошли за купленным ею раньше толстым бревном. Подошли к далекому забору, а навстречу нам — женщина с девочкой за тем же бревном. После примирения наши мамы бревно распилили пополам. Из-за отсутствия мыла и невозможности регулярно мыться приходилось бороться совшами. В связи с этим мальчиков стригли «на ноль» ручной машинкой — за рубль в парикмахерской или бесплатно, но принудительно в школе. При появлении вшей складки одежды проглаживались раскаленным огромным тяжелым угольным утюгом.Зимы были морозными — для утепления под одежду и в обувь подсовывались газеты. Затруднения с продовольствием начались зимой 1940 — 41 года, еще во время Финской войны. В прикрепленном магазине у Средного базара на каждого жителя велась большая разграфленная картонка. Продавец вносил в нее изменения при покупке. Во военные годы, в редкие выходные, моя мать с сотрудницами уходила в деревню, чтобы обменять что-то из вещей на съестное. Продкарточка Во время войны мой двоюродный брат Андрей, родился в 1927 году, имел рабочую продовольственную карточку, так как, окончив ФЗУ, работал на заводе. На нее положено было гораздо больше продуктов (в начале войны хлеба граммов 800 в день), чем на карточку служащего (моя мать была бухгалтером) и, тем более на карточку иждивенца — в данном случае меня — ребенка хлеба давали граммов 300). На центральной части карточки — ФИО красными чернилами для исключения подделки. Кругом — отрезные талоны. На хлеб талоны ежедневные. На другое — один или несколько талонов. Продавщица отрезала талон и выдавала, например, крупу. За продуктами выстраивались длиннющие очереди — часто с переходом на следующий день. Для возможности на время уйти из очереди на ладони чернильным карандашом, чтобы не стерся, ставился порядковый номер. Мне приходилось долго стоять в очереди. Мать или тетя обязательно успевали подойти до моего входа в магазин, чтобы кто-то не втерся передо мной в очередь или не выкинули меня из нее. Однажды я, только что научившийся писать, очень старательно, чтобы совсем не было видно красного, обвел школьным пером лиловыми чернилами из школьной чернильницы-непроливайки свои ФИО на продкарточке. Мать как увидела, так и обмерла. Она даже не ругалась от ужаса: теперь месяц не сможем получать продукты. Но ей удалось договориться в магазине. Когда я уже пошел в школу, то ранней осенью после занятий я и одноклассники ежедневно бегали с противогазной сумкой на шее в лесок за деревню Кузнечиху (сейчас она в черте города). Там было полно подосиновиков. Главное при этом было определить конкурентов. Грибы спасали от голода.
