«С бедой имели долгое соседство…»
Дети войны. «Маленькие, стойкие мужчины, девочки, достойные поэм». Самым старшим из них нынче исполнится 88, самым молодым — 71. Нет, они не были на фронте. «Воевать» им пришлось в «безопасном» тылу. С голодом, холодом, болезнями. «Воевать», чтобы выжить. И истории их пасмурного детства тоже могут потрясти. Те, что вы услышите сегодня, записаны в Богородске.Достойным бати— В 1941‑м мне всего полтора года было — под стол пешком ходил, так что войну в основном со слов матери знаю, — говорит Альберт Васильевич Пугин. — Сам помню мало. Всплывают лишь отдельные картины. Вот мама на работе, а я сижу с бабушкой. Холодно. Печь топить нечем. Кушать хочется. Или как я (уже чуток подросший) весной с такими же сорванцами «подыханки» (картошку гнилую) на поле собираю. Или (правда, это уже после войны) мешок травою для нашей коровы набиваю и иду, шатаясь, — силёнок-то не хватает, мне всего восемь…Про то, как она отца чудом спасла, мама тоже уже после войны рассказала. Он в 41‑м на фронт добровольцем ушёл, а в 42‑м по дороге домой к нам инвалид без ноги заехал и рассказал, что отец в госпитале лежит и надежды, что выживет, нет. Мама сразу туда собралась, папу домой привезла. Врачи местные тоже сказали, что не жилец, но маме одна бабка подсказала, чем лечить. В общем, выходила-таки она своего Васеньку. Снадобьем ли, любовью ли — одному Богу известно. Даже врачи в его чудесное исцеление не сразу поверили, а в военкомате, когда отец обратно на фронт проситься пришёл, ещё больше удивились — его давно уж списали. Повоевал, правда, после того всего месяца два. Мама говорила, что я первым детским сердечком неладное почувствовал. Смотрел в окно, а потом вдруг повернулся и говорю: «Папу убили». А через две недели похоронка пришла. Как мама рыдала — не передать. Может, потому и боялся лишний раз об отце её расспрашивать. Сейчас жалею. Она и меня, как я теперь понимаю, любовью своей подняла, все трудности преодолела. Хотела, чтоб я достойным бати вырос…Сохранилась фотография, где папа и мама вместе — молодые, красивые. Я часто на неё смотрю. А на доме, где они когда-то были счастливы (теперь уже моём) висит табличка: «Здесь живёт семья погибшего в Великую Отечественную войну» И мой внук этим гордится.«Ковырянные»Тамара Андреевна Каравашкина — коренная ленинградка, дитя блокады. Это о таких, как она, написал поэт: «Я знаю то, что знать не надо». Во всяком случае — детям.— В 41‑м мне было уже шесть лет, так что я многое помню, — говорит она. — Когда провожали отца на фронт, он подарил брату, сестрёнке и мне по оловянной ложке, на которых были выбиты наши имена. Мы всю блокаду их берегли. «Смертный год» прожили как все ленинградцы. Без света, тепла, воды, на скудном пайке. Подъели все запасы, даже несъедобные. Из горчицы, которой до войны бабушка парила ноги, пекли лепёшки, ремень, который папа подарил брату, резали на части, варили, добавляли клей. Получалось что-то вроде холодца. К ящику в буфете, где мама хранила хлеб (она делила его на три части), нас как магнитом тянуло…Моя собеседница ещё долго рассказывает, как потихоньку «сдувались» хлебные карточки, как весь подъезд снабжал горячей водой бабушкин ведёрный самовар (чтобы растопить его, приносили кто что мог), как по весне радовались каждому зелёному листику, каждой травиночке.— Радовались, потому что ещё шевелились, на улицу выходили, боролись, — горько улыбается она. — Первой сдалась младшая сестрёнка. Она так и умерла за столом. Всё ждала, что вот-вот завтракать будем. А когда за нами пришли, чтобы на большую землю переправить, мы уже не ходили.А дальше Ладога, баржа, бомбёжка, потом поезд, где нам дали по кружке какао и куску булки, и, наконец, станция Шексна Вологодской области, где потихоньку к нам стала возвращаться жизнь. Смотреть на нас было страшно. Живые скелеты, завшивленные с головы до ног. Тело расцарапано в кровь, всё в болячках. Лечили их вологодским маслом. Когда болячки отваливались, видны были здоровенные вши. Знаете, как нас местные ребятишки звали? Не эвакуированные, а ковырянные.Когда выздоровели, вернулись с мамой и братом в Ленинград, я в школу пошла. Но это была уже другая жизнь. Тоже нелёгкая. Но другая.Детская память как разбитое зеркало. Зачем мы спустя годы с таким упорством эти осколки собираем? Во имя тех, кто жив, тех, кого уже нет, и тех, кто будет потом.Добытчица— В 41‑м мне было всего четыре, но ощущала я себя вполне взрослой, — признаётся Валентина Михайловна Абросимова. — Последний раз капризничала, когда папу на фронт отпускать не хотела. Войну запомнила, как и все дети, фрагментами. Точнее запахами, звуками, ощущениями. Голода, например. Мама из столовой (она там работала) палку хлеба приносила да что на тарелках оставалось. Вот и вся еда. А ртов кроме неё три — я и два брата. Ещё помню запах дегтярной мази, которой меня от золотухи лечили, и что бедовая была — с мальчишками водилась. А самое яркое впечатление — танки, которые к нам в Богородск ремонтировать привозили. Сначала мы их с ребятами, конечно, камнями и палками расстреливали, а потом подумали: «Может, внутри какая еда есть?» Меня, как самую маленькую, на один танк подсадили, люк верёвками открыть помогли. Я спрыгнула, а там и впрямь ящик с лярдом (свиным салом топлёным). Пока мы его подняли да на всех разделили, темнеть начало. Мама только было ругать меня собралась, а я ей сало протягиваю. Она сразу гнев на милость сменила. «Добытчица, — говорит, ты моя». В танках мы потом много чего ещё находили. Даже ноги оторванные в сапогах. А поскольку все босые, сапоги тоже сгодились. Сейчас, наверное, даже слышать такое страшно, но всё, что мы пережили в этом не похожем на детство детстве, нас на всю жизнь закалило.Четыре войны— А я четыре войны пережила — финскую, Великую Отечественную, Нагорный Карабах и Чечню. Мне ли не знать, что ничего страшней не бывает, — говорит Галина Михайловна Ларина. — Родилась, когда отец на финскую ушёл, оттуда сразу на Великую Отечественную, так что увидела его впервые уже в 1946‑м, когда он из плена вернулся. Несладко ему пришлось.А в войну мы с дедом жили, свой дом эвакуированным отдали. Мама работала, меня в ясли носила. Помню, что болела очень. Соседи маму увидят и спрашивают: «Жива младшенькая-то? Не умерла?» Я выжила, зато умерла моя старшая сестрёнка. Почти в тот день, когда папа вернулся. Почему-то запомнилось, как самолёты бомбить автозавод над нашей деревней пролетали, а мы, дурачьё, на картофельное поле навстречу им выбегали и в меже прятались. Ещё помню, как на печке с сестрёнкой грелись, а дедушка сказки рассказывал, как в начальную школу за шесть километров каждый день ходила. Войну не люблю, а сыновья оба военные — один полковник, другой подполковник. Сама не знаю, как патриотами их воспитала. Младший в Афганистан не успел, так в Нагорный Карабах напросился. Потом Чечня. В том бою на площади Минутка он со своими шумиловцами участвовал. Герой России. А сколько слёз я из-за своего героя пролила, сколько часов на коленках перед иконой провела! Врагу не пожелаешь. Ни одна мать войны не хочет. Самое лучшее пожелание какое? «Мир вашему дому».
