Сергей Пудов: «Сегодняшние писатели путают прозу с Фейсбуком»

Ну что я могу рассказать о себе? Наверное, немногое, даже неловко. Пудов Сергей Владимирович родился в Нижнем Новгороде. Закончил Нижегородский государственный университет, затем отслужил на флоте и с тех пор работал журналистом…

Интелектуал из Йокнопатоффы

— Но при этом мечтая стать писателем? Это ведь даже считается этаким специальным профессиональным заболеванием у журналистов: желание писать?

- Да. Я всегда хотел писать — с семи лет. Наверное, уже тогда хотел накропать целый цикл о земле моего детства, как она взрослеет и отчуждается. Пусть Сормово станет моим Макондо и моей Йокнопатоффой. Но, несмотря на желание, я никогда не ощущал в себе достаточной мощи.

Это было моим личным проклятием на все мои сто лет одиночества: слишком немощен, чтобы проклюнуть немоту, как скорлупу яйца, и заговорить с бумажных листов с другими.

— Долго мечтали, а потом – что, сели и начали писать?

- Наверное, всё дело в том, что всему своё время. Вот смотрите. В том, что часы принято делать круглыми, наверняка есть какой-нибудь смысл. Но этот смысл от меня ускользает. Круглая форма, видимо, намекает на бесконечность. Ведь если представить себе движение по кругу, которым, надо полагать, и заняты эти тоненькие палочки внутри циферблата, то выхода у них, получается, никакого нет. На ум приходит движение небольших грызунов внутри специального колеса. «Белка песенки поёт да орешки всё грызет». Хомяки бегут, колеса вращаются. Время — вперёд! Грызун останавливает время. Он — бежит, а мир вокруг — мир вокруг него замер.

И! — вот. Маленькая жизнь победила. Пока вспотевшее существо двигало колесо, время стояло. А затем — что?! А затем — время пошло.

— Вашу прозу, наверное, считаете интеллектуальной?

- Знаете, я как тот чукча, только наоборот: чукча не писатель, чукча — читатель. А интеллектуал — то есть тот, который книги читает, — никогда не станет человеком лучше, чем был, пока не заболеет этикой.

Иными словами, для меня интеллектуальный аспект, безусловно, чрезвычайно важен. Но этический — важнее. Так уж повелось в русской литературе.

Интеллектуал слишком держится за свой разум, который принимает за личность. Он слишком боится потерять свою скептическую, оборонительную позицию, которую занял против мира. В основе этой обороны лежит страх смерти. Страх смерти атеиста и интеллектуала, зажатого между послеродовыми схватками и чтением экзистенциалистов. Страх мыслящего человека, который боится осознать себя человеком. Именно страх смерти не позволяет интеллектуалам — и вообще людям умным — обрести мудрость.

В мудрости же есть не только уверенность в себе, но и уверенность в правильности выбора. А какая такая может быть шкала правильности у сомневающегося разума? Такая шкала задаётся этикой, а интеллект этику не любит.

Интеллектуалы готовы целые романы кругами плести, ходить вокруг да около, только бы обойтись без этики. Только бы не прийти к мудрости и не обрести душевного покоя, избавившись от страха одинокой — в метафизическом смысле – смерти.

Хождение по мукам

— Итак, «чукча — читатель». Какую литературу предпочитаете «в это время года»?

- Разную. И побольше! Только вот, увы, современной русской прозы читаю мало. Она слишком сегодня политизирована. И небрежно написана. Недавно прочитал высказывание Юрия Полякова: «Сегодняшние писатели путают прозу с Фейсбуком». Любопытно.

В последнее время много читаю англичан. И вот что занятно.

Почему у англичан, вечных путешественников и завоевателей, авторов империи, над которой не заходило солнце, в литературе такая поэзия домашнего уюта?
Все эти пледы и камины, графлёные усадьбы со стриженными под копирочку газонами, на которые не ступала блудливая лапа терьера?

И так уютно приходящие минута в минуту на вокзалы поезда? Тикающие, как часы, уютные доставки утренней и вечерней почты, размеренный и регламентированный язык? Все эти хоббиты, ветры в ивах с чаем и печенюшками?

Все они составляют изрядную долю мира даже для сверхдеятельного Шерлока Холмса, который всегда порывается за грань, — но только чтобы это рвение не нарушило пятичасового чаепития и мерного покуривания трубки в чиппендейловских креслах.

Ведь и Фродо, и Холмс, и мистер Тод всё время куда-то рвутся — то разгадывать тайны преступных душ, то в сердцевину Мордора, то просто пронестись с ветерком на безумно скоростной машине. И Стерн всё отправляется в своё сентиментальное путешествие, и Памела Тревис, не оставаясь на месте, всё время летит куда-то за своей Мэри Поппинс с надувным зонтиком…

А мы, русские, — другие. Мы все пытаемся найти смысл не в стремлении вовне, а, как по липким ступеням подземелий, в схождении внутрь себя.

В результате у нас в литературе — никакого уюта. И даже Обломов осуждён школьной программой за бездеятельность. Но и путешествуем и стремимся мы немного. Сплошное «хождение по мукам»…Мы безумно разные со всеми. И все безумно интересные.

Ирина ВОЛКОВА

В юном месяце апреле
(отрывок из книги «Морж и Плотник»)
01.
Все дело, наверное, в том, что он неотразим. Руки-ноги складывались и ломались, как у богомола. А голова то клонилась книзу, как журавль, добывающий нефть, то вздёргивалась кверху, словно подставляя беззащитный кадык под опасную бритву.

Высокий, худой, механическая вешалка в движении, он улыбался в тридцать два зуба и восемь пальцев в придачу: уверенный в себе чаровник — и еще немного затейник.

Никто не мог устоять против этой эксклюзивной улыбки: он всегда улыбался так, словно обронил гривенник, а подобрал червонец. И людям это нравилось.
Ах, если бы любое сердце напротив, включая сердца тех, кто навязывал себя в его друзья, непостижимо оказывалось бы добрым, мягким, представляя собой словно бы вымя, которое нужно было только лишь ласково погладить — и не спеша, без паники, подоить. Людям нравятся ласки — лесть, притворное уважение, замаскированное под тонкость приторное восхищение. После этих несложных пассов оставалось только подставить подойник, — и очередной очарованный принц, опьяненный самим собой, которому Морж только помог поверить в его исключительность, был готов опорожниться своими материальными ценностями.

02.
Он уверенно шёл. И костюм его грохотал, словно шкаф с костями, когда он входил: то ли туда-сюда, с поворотами отсюда-оттуда, — а то ли и туда, и обратно. Словно шалтай оказался болтаем, — а может быть, это всё было наоборот.
В таком «костюме» было чему грохотать.

Будто безалаберный лаборант нечаянно задел и встряхнул, наконец, сундук с котом Шредингера внутри, пока учёные люди в белых халатах пытались этого кота осмыслить.

И оказалось, что там, в логическом сундуке, и впрямь грохочет голодный кот. Кот, которого не предупредили, что будут его изучать во тьме, без привычной кормёжки, без привычного Шредингера, без цветного мира вокруг.

Именно там, во тьме, одинокий, бессильный, он сумел научиться главному, о чём благоразумно предпочитал с этих пор умалчивать. Это было не сложно: неотразимая улыбка сводит на нет все вопросы даже самых умных и подозрительных людей. Потому что от улыбки, как известно, даже радуга просыпается.
Идти по судьбе, где, падая сверху донизу и от полуночи к завтра, пересекают друг друга чёрные квадраты, то и дело норовя отрезать горячий кусок плоти, оказалось не сложнее, чем искать тёмный угол в чёрной комнате. Тем более — с улыбкой, от которой тают не только домохозяйки с рыхлым печеньем, но и упитанные люди в солидных костюмах.
Всё дело в неотразимости. С этим ничего не поделаешь.
Ведь упустить хорошую улыбку — словно растеряться в выигрышном положении.
Так кот Шредингера, улыбаясь, научился быть Чеширским котом.

03.
А сейчас я расскажу, как это случилось на самом деле.
Это случилось хмурым апрельским утром. Увы, утра бывают пасмурны даже в апреле. Погода выдалась хмурой, а события — яркими, словно КВН по телевизору. Как будто незнакомец мазал по осточертевшему фону насмешливыми красками — и преуспел. И в цвете, и в композиции, и в смехе.
Случилось нежданное — и, конечно, не вовремя.
Первым услышал зовы с Олимпа кот. Торжественный телефонный звон отвешивал удары в смурную голову Моржа, словно колокол зыбей, о котором в разгар Серебряного века столетие назад смутно грезили поэты.

Кот, которого звали, кстати, почему-то Плотником, оказался жизнеспособней хозяина. Вечно на стрёме, он отлип, отделился от тёплого, заспанного бока человека и, на ходу расставаясь со сном, в котором грезил, конечно о том, что отыскал-таки наконец заповедную Дверь в Лето, спрыгнул с дивана прямо в центр ковра — замкнутого на себя в пространстве и времени квадрата. Квадрат посередине орнамента, угловатые загогулины по периметру.

С постели раздался досадливый стон. Досада Моржа ещё замирала и гасла в складках пухлого одеяла, со всеми его выпуклостями и впуклостями, словно белоснежную ткань выложили на чашку пышного капучино, — а звон зыбей уже раздавался снова и — ещё настойчивее — снова.

Моржу не хотелось ни вставать, ни слушать, ни отвечать. Однако он заставил себя вспомнить, что в его положении любой телефонный звонок — это надежда на надежду.

Который месяц ищешь работу — даже во сне; заключаешь там, во сне, сомнительные сделки с макабрами, — и при каждом звонке из настоящего содрогаешься: а вдруг?.. Вдруг вспомнили, прозрели, прорвались, предложили…
Судьба уже не раз играла в такую игру. Кажется, дошёл до дна, до ручки — но планида выдаёт кренделя, выписывает кульбит, — и вот они снова, сила и слава! Снова харчи и — возможно — свобода.
Разве мы не заслужили её, в собственной неотразимости?..

Морж соскочил с кровати, над которой опасно висели громадные дамокловы часы с навеки заснувшей кукушкой и, подтягивая сомнамбулические ножки, запрыгал к мобильнику, властно издающему могучие позывные. Телепатически чуял: вот, не иначе, звонок если и не из Небесной Канцелярии, то уж верно с Верхнего Этажа.
Так оно и вышло.
Морж потянулся к трубке, а кот, не желающий никаких посторонних вмешательств, в том числе и зыбящих звонков, демонстративно зевнул настолько пространно, что, присмотревшись, сквозь разинутую пасть стало можно увидеть, как выглядит кошачий хвост изнутри. В деталях.

04.
 — Э‑э… Але?
 — Владимир Владимирович? — секретаршу, видимо, много-много школили-школили — и теперь, после всех процедур, она улыбалась бы, даже узнав о кончине близкого человека. Корпоративный позитив требовал от неё улыбки, а не личных чувств. Только бы ничего не повредило карьере. Вот что читалось в натруженном офисным бдением голосе.

Знавал Морж разных «золотых девушек» с похожими голосами. Одна из них была даже дочерью генерального директора крупного промышленного комбината, — из тех советских крепышей-комбинатов, которых так и не сумели разрушить двадцать лет поисков новой России. Этих недобитков индустриализации не брали ни рейдеры, ни жулики с международным образованием, ни поветрия «модернизации», ныне забытой, ни воспетая «стабильность», при которой новой промышленности уже ни строить, ни модернизировать никто не собирался.

«Золотая девушка» использовала «золотой голос», в котором поверх драгоценного металла шелестели кашемировые капризы на холодной, звенящей подкладке. Этот голос был идеально дозирован. Даже осколки его интонаций стоили немалых денег.

Но и в разговорах с комбинатной дочерью, и с её двойниками Морж никогда не слышал столь совершенных модуляций, ненавязчиво, но властно погружающих собеседника в гипнотический анабиоз, словно мягкие и кошачьи пассы легендарного Акопяна.

- Это я, — тряхнув головой, согласился Морж с тем, что пребывало за трубкой.
 — Владимир Владимирович, вы сейчас свободны? — Почему «сейчас», а не «сегодня»?

- Ну, относительно, — промямлил похмельный Морж и покосился под стол в поисках недопитых остатков.

- Владимир Владимирович, вас хотят видеть, — настоятельно сообщила секретарша. Просто и буднично, но так, словно от подобных предложений нормальные люди не имеют возможностей отказываться. — Вам нужно сейчас прибыть в наш офис. За вами пришлют машину.

- Машину? — шевелил и мозгами, и губами не знающий, чего и подумать Морж. Машину?! Сейчас?! Невозможно. Морж огляделся и отметил, что времени всего девять утра. Он прекрасно сознавал, насколько несвеж, а волосы на подбородке и по щекам нужно было соскребать газонокосилкой.

- Да, дело очень срочное. Наш руководитель прибыл из Москвы и попросил вас пригласить на встречу.

Из Москвы?! Должно быть, совсем крупный начальник, какой-нибудь Зевс Эгидович, желает встретиться. И он, вероятнее всего, не чиновник. Чиновники сейчас хоть и жёстко укладывают, но стелют мягко. Типа все мы радушные демократы в свободной стране, — так давайте, ребята, будем запросто, как мужики с мужиками, — без регалий, накоротке! («Покуда не съем тебя, колобок!»). Они не требуют встреч и не высылают машин. Они просят приехать в удобное время — «по дружбе». Хотя и от этих просьб веет уверенностью, что от приглашения отказываться нельзя.

Значит, это какая-то крупная корпорация. Бизнес без жалости и упрека.
Морж начал перебирать в памяти, на каких развилках судьбы, хрупких, словно трещины на стекле, он мог так сильно вляпаться, — настолько, например, что если не разозлил или даже не задел, то просто заинтересовал неведомого, но явно влиятельного Зевса Эгидовича, кем бы тот ни был.

Статей было написано много. Вызвать неудовольствие на Олимпе могла из них практически любая.

Значит, сейчас надлежало быть осторожным. Кажущиеся невинными разговоры могут обернуться большими проблемами. Например, повестками в суд. А российский суд, как известно, самый гуманный в мире по отношению к небожителям. И самый негуманный по отношению к простым смертным, включая «четвёртую власть». Её же и называют «властью» только в насмешку: уж кто-кто, а те, кто держит реальные рычаги, хорошо знают, насколько беспомощны слепые котята новорождённой журналистики.

Другое дело — любопытство. Всё-таки хочется узнать, зачем тебя требует Олимп. На общем пасмурном бесфонье хоть какие-то краски, событие и приключение. Это заслуживает внимания, даже с учётом того, что растерявшийся Морж так и не смог понять интереса загадочного Зевса. Который, кстати, так ни разу и не был назван опытным секретарем по имени.
А может, дело всё-таки в неотразимости?..

05.
Однако в противовес вскипела строптивость. Когда тебя нагибают, спина становится особенно прямой.
Морж прокашлялся. Однако, к стыду своему, в последнюю секунду всё-таки дал петуха и снова заэкал:
 — Э‑э… Передайте вашему начальству, что именно вот сейчас я как раз не могу. У меня, э‑э, важное дело.

Дело было не в осторожности, не в трусости перед неведомым. «Струсить» сейчас как раз означало поспешно, услужливо согласиться. Не хотелось нагибаться. А выяснить, в чём, собственно, дело, как-то мешала стремительность, с которой вели диалог по ту сторону трубки.

Сейчас там как раз замолчали. «Откуда у них вообще мой номер? Впрочем, у таких наверняка есть всё, что нужно, и даже больше», — прошли отрешённые мысли.

- Оставайтесь на линии, — вдруг выдала секретарша. — Сейчас с вами будет говорить Зевс Эгидович. — На последних нотах её голос предательски дрогнул.
Мысли, словно пролитое молоко, уже потекли по иным паркетам. Кот, прислушиваясь к разговору, тяжко сопел, переживая за Моржа, где-то над ухом. Морж тоже сопел, поглядывая на часы, словно молчать и сопеть нужно было на время, словно в конкурсе. Кто дольше пронервничает.

Наконец, в отдалении послышался знакомый звук сваливаемого в карьер гравия. Мужчина в возрасте и с затруднённым дыханием пытался прочистить горло перед речью со смыслом и значением.

- Владимир Владимирович? — раздалось в эфире не похмельное, а самое настоящее пьяное кряхтение. Морж обалдел: всего ведь девять утра! Ну вы там даёте, Президенты Советов Директоров неопознанных компаний!
Ведь одно дело — безработный журналист, отлученный от профессии за разногласия с властью. А другое дело — крупный бонза «из Москвы», который с утра безнаказанно глушит крепкое в нижегородском офисе.

- Владимир Владимирович! Обождите минуточку, пожалуйста. — Раздалось бульканье, после чего голос, довольно покряхтев, стал лубрикатным, умащённым на бархатном подкладе: — Не откажите в любезности! Приезжайте, — и обладатель голосового бархата доверительно понизил тембры: — Очень уж хочется с вами повидаться…

Над диалогом повисла неловкая экзистенциальная грусть, выбраться из которой можно было, только совершив новую неловкость. И делать это Зевс Эгидович явно не спешил.

- Но я не совсем готов! — зачумлённо ответил Морж и немедленно услышал:
 — А вы всё-таки приезжайте! Есть для нас обоих очень интересный разговор.

06.
Любите ли вы корпоративную эстетику так, как любим её мы, современники?!
Все эти овальные кабинеты из IKEA? Псевдомалахитовые плевательницы из полихлорвинила, покрытого лаком? Дремучие ковры из отходов нефтехимии? Пластмассовые кактусы, которые наняли поливать учительницу местной школы? Она орошает их каждую ночь за недельный оклад, втрое превышающий зарплату в школе, даже если брать зарплату с выслугой лет и по всем категориям, учитывая звание заслуженного учителя и надбавки за классное руководство.
Но забудьте обо всём об этом.

В Этом Здании всё настоящее. И дубовые столы из пластика. И кактусы из резины. И лестницы из мрамора, слёз, банкнот и чаяний. В укрытом от глаза завистливого мира корпоративном бассейне степенно выплывали осетры редкой породы из эксклюзивного заповедника.

Красноречивы в роли показателей благополучия светильники и лампочки. Здесь они не блестят лупоглазым металлическим бесстыдством — их укрыли хрустальными, словно гробы, плафонами. А если надо — в нужных комнатах топят электрические камины, возле которых уютно протянуть ноги и выкурить ароматную сигариллу.

Повернутые анфас лица угодливо смотрели на гостя, которого пригласил САМ. Звучали раболепные реплики людей, не желающих из-за мелкой ошибки потерять своё право проживать в мегакорпорации на космической зарплате и соцпакете, включающем томографию и стоматологию, словно в особой республике. Или, если угодно, деспотии.

Морж ожидал серьёзного разговора. Но никакого разговора не было.
 — Это вы — Владимир Владимирович? — улыбнулась Моржу девушка, которая вышла из щели между штандартом губернатора за заслуги в бизнесе, благодарственным письмом за благотворительность от хора мальчиков и какими-то перламутровыми рогами на пластиковом дубовом панно.
 — Я, — признался Морж.
 — Зевс Эгидович оказался занят, — непринужденно улыбнулась чаровница. — Переговоры с вами буду вести я.
 — Переговоры? — бестолково переспросил Морж.
Чаровница улыбнулась:
 — Владимир Владимирович, мы ведь оба понимаем, зачем вы здесь…
Оба помолчали. Она — риторически, он — от неожиданности.
Нарушить молчание пришлось Моржу:
 — И что теперь? — прочистив горло, задал он вопрос, на который хотел бы получить ответ всё это странное утро.

Глаза красавицы заблестели, словно Морж доставил ей неожиданную радость:
 — Да, Зевс Эгидович давно следит за вашими публикациями — и в печатных ресурсах, и в Интернете. — Она так и сказала — «в ресурсах». — Зевсу Эгидовичу нравится ваша работа и её результаты, — краешком взгляда девушка обошла потёртую и выцветшую куртку Моржа, которую кое-кто из его друзей насмешливо называл «КСП-шной». — И Зевс Эгидович хочет, чтобы вы продолжали писать. Хотя писать в открытых источниках, — своим ударением на слове «открытые» она намеренно обошла социальные сети, — у вас сейчас возможности нет.
Вновь помолчали.
 — Мы можем вам в этом помочь!
Девушка, повернувшись, осветила Моржа проницательным взором, хотя что именно она в нём проницает, до сих пор оставалось не ясным.
 — Что выскажете о зарплате в сто тысяч рублей в месяц?
 — И что я должен делать? — хрипло пробормотал Морж.
 — Это просто за то, что будете писать три публикации в неделю на темы, которые сами выберете.
Голова закружилась.
 — Просто текста в неделю? — промолвил Морж.
 — Три текста в неделю на выбранные вами же темы, — вежливо подтвердила черноглазая волшебница.
 — Но как? — спохватился Морж. — Я же не смогу опубликовать их.
 — Это уже наша проблема, — улыбнулась чаровница. — Мы найдём способы.

07.
Да, он — неотразим. Любимец богов! Или нет, бери выше — самой Судьбы.
Теперь он вновь уверенно пойдёт, грохоча костюмом, словно шкаф с костями. То ли туда-сюда, с поворотами отсюда-оттуда, — а то ли и туда, и обратно. Словно шалтай оказался болтаем, — а может, наоборот.

И тело и душа и дышали, и пели — и так продолжалось до тех пор, пока этот настойчивый грохот не разбудил его, превратившись в телефонный звонок — на этот раз настоящий