Я – одна из них
22 июня, в очередную годовщину Великой Отечественной, как всегда будут вспоминать тех, кто погиб на полях сражений, и чествовать фронтовиков, доживших до еще одной горькой даты, отмечая, что таковых с каждым годом все меньше. А вот сколько бывших детей войны и ныне живет и здравствует, никто никогда не подсчитывал. Я — одна из них. В 41‑м мне, тогда Тамарочке Плаксиной, шел только пятый год, но в памяти многое сохранилось.ПроводыДо сих пор перед глазами парк Кулибина, куда я с мамой и тетей Нюрой пришла провожать на фронт их брата Алешу, моего крестного. Ему только-только тридцать исполнилось. По ту сторону ограды — море бритых мужских голов, все уже в гимнастерках, пилотки в руках держат — жарко, а по ту сторону — почти такое же море провожающих. Гул голосов, шум, крики, слезы. Мама плачет и, как заклятье, произносит одну и ту же фразу: «Леша, ну почему так? Как же я?» «Не плачь, Люся, я ненадолго, месяца на два, самое большее на полгода», — успокаивает крестный. А тетя Нюра стоит молча, хотя тоже переживает. Этих родных людей связывали не только кровные узы, но и одно на троих сиротство. Когда в 1918‑м умерла их мама (папа погиб на войне еще в 1914‑м), Нюру, старшенькую, взяли в няньки, семилетнего Лешу приняла к себе соседская семья, а пятилетнюю маму отдали в детдом, в Починки. Она оттуда несколько раз убегала в свою Покровку, а брат всякий раз возвращал ее назад, обещая, что заберет к себе, как только подрастет. Конечно, мой крестный вернулся домой не через два месяца, а через долгих четыре года, но живой и невредимый.Под бомбежкамиСамое памятное воспоминание военного детства — бомбежки. Главными объектами вражеской авиации были Канавинский мост (в ту пору единственный) и наш Автозавод (мы там жили). Помню, как самый высокий жилой дом в нашем районе (радиусный) закамуфлировали, окрасив в разные цвета — черный, желтый, красный. Таким, будто обгоревшим, он простоял до конца войны. Бомбили город в основном ночью. Как только завывала сирена, все жители, наскоро взяв с собой документы и схватив за руку детей, бежали в бомбоубежище. Жильцы четырехэтажек спускались в подвал, а для жителей щитковых домов (мы с мамой в таком жили на проспекте Молотова, теперь это проспект Ильича) бомбоубежища вырыли прямо во дворе. Я до сих пор не забыла, как выглядел этот холодный погреб коридорного типа с земляными лавками-лежанками, на которых в полной тишине сидели все, кто успел до него добежать (дверь в убежище закрывалась). Даже мы, ребятишки, не плакали. Когда звучал сигнал «Отбой!», возвращались в свои квартиры — досыпать.Если же бомбежка случалась днем, нас, воспитанников детского сада № 22 (я до 44-го года его посещала), вели в подвал дома № 2 по улице Ватутина. И мы опять сидели тихо-тихо. Основной мишенью для авианалетов был, конечно, автозавод. Но бывало, и в бомбоубежище бомбы попадали. Сколько людей от них погибло…Есть хочетсяЧувство голода не покидало меня все эти годы. Даже в детском саду. Однажды мы с одной девочкой (имени ее не помню) случайно наткнулись на дверь, ведущую из детсадовской кухни во внутренний двор. За дверью оказался тамбур, а в нем — мешок с сухими картофельными очистками. С каким наслаждением мы их ели!Хлеб, сахар, пшено и мыло выдавались по карточкам на каждый месяц. Но чаще всего в магазине чего-нибудь да не было. А вот хлеб выкупали всегда. Детям до 12 лет полагалось по 800 граммов, а тем, кто постарше, — по 300 (как иждивенцам). Но что такое хлеб, когда, кроме него, ничего нет? Никогда не забуду, как в маленьком магазинчике рядом с нашим домом тетенька-продавец обмакивала в банку с водой большой темный нож и резала буханки ржаного хлеба, а после складывала эти четвертинки и половинки на скальные весы (были такие в те времена). Если отрезано было мало, добавляла на «скалу» довески-то со спичечный коробок, то с кусочек сахара. Конечно, по дороге домой я все эти довески съедала. Но хлеб-то выкупался и на следующий день. Как-то раз я сказала маме:— Давай съедим весь сейчас.— А завтра?— Потерпим.— Нет, доченька, не получится.— Знаешь, когда вырасту, я тебе сразу две буханки куплю (хотела сказать белого, но не решилась).— Да не дай Бог, если война столько продлится, — вздохнула мама.Маленькие радостиНаша восьмиметровая комната в коммуналке находилась на первом этаже, и наружная стена ее всю зиму промерзала до инея. Печку топили торфом, а вот щепки, чтобы его разжечь, были страшным дефицитом. Мама нашла выход: стала отрывать эти щепки от комода (нашей единственной мебели). Хватило его, конечно, ненадолго. Но одну зиму мы точно в тепле жили.Время шло, одежда изнашивалась, из многих вещей я вырастала, а взять другие было негде. Помню, когда мои валенки совсем проносились, мама пришила на них свои тапочки. И я была так счастлива! По крайней мере, пятки теперь на дороге снег не чувствовали.Но самым большим счастьем были, конечно, солдатские треугольнички от крестного. А однажды он выслал нам денег (их ему вместо махорки, как некурящему, выдали). Мама пошла на хитрый рынок и купила поношенное платье, а еще алюминиевую миску. То-то радости было…P. S.: В 1944‑м Тамара Плаксина пошла в школу. О том, каково это — учиться в войну, мы расскажем в одном из следующих номеров.
